Пожалуй, главная особенность, присущая практически всем путчам и мятежам, состоит в том, что момент их планирования и осуществления провоцируется реальным или предполагаемым ослаблением режима.
В Испании в 1981-м подполковник Антонио Техеро и другие закоренелые франкисты взяли в заложники депутатов в надежде отправить в небытие охваченную экономическим кризисом и политической неопределенностью молодую демократию. В Японии группа молодых офицеров в 1936 году захватила несколько министерств, поскольку считала, что государство ослабло из-за коррупционных связей между чиновниками и промышленниками. Бывшие соратники каудильо и воинственные японцы стремились "укрепить" государство, но с одной оговоркой: действуя в обществах, где в амплуа “сильного лидера” уже выступал монарх, они называли своим основным противником не его, а когорту приближенных, якобы неспособных должным образом руководить страной. И те, и другие заявляли о своей преданности королю Хуану Карлосу и императору Хирохито соответственно, а свергнуть собирались правительство.
В отличие от революционеров, которые однозначно противопоставляют себя сложившейся системе и хотят снести ее до основания, путчисты часто видят себя не ренегатами, а, наоборот, лоялистами: единственными подданными, достаточно патриотичными, чтобы вернуть страну на “правильный” путь, даже если придется прибегнуть к насилию. И хотя в 1981-м с восстановления монархии прошло всего несколько лет, а полномочия короля значительно ограничивались конституцией, франкисты всерьез закладывались на то, что король поддержит их идею созданию чрезвычайного правительства и смещения премьера Суареса. Когда этого не произошло, путч захлебнулся: организаторы начали спорить о допустимых компромиссах, региональные командиры пошли на попятную.
Означает ли наличие сильного лидера, что путч – в отличие от революции – никогда не будет направлен на него как на ядро политической системы и, как следствие, что он никогда не будет полностью соответствовать интересам противников режима? Иными словами – значит ли это, что радикальные патриоты, выступившие против бюрократического аппарата при диктатуре, никогда не сойдутся с теми, кто протестует против диктатуры самой по себе? Почти наверняка – да, причем решающую роль тут сыграют не только идеологические, но и методологические различия.
Путчи японских и испанских военных преследовали намного более утопическую цель, чем подразумевающие тотальное уничтожение прежней системы революции: их участники стремились укрепить одни элементы действующей власти, разрушив другие, сохранить “дух” или ядро режима, избавившись от всего, что казалось им отступлением от патриотических идеалов. Парадокс заключается в том, что инструментами для подобных преобразований располагает демократическое государство – там недовольные могут протестовать и участвовать в демонстрациях, выдвигать свои кандидатуры или голосовать, формулировать инициативы и публично критиковать власть, не прибегая к насилию.
В милитаристских диктатурах, к возвращению, укреплению или установлению которых обычно стремятся путчисты, таких инструментов нет. И людям, стремящимся выковать “правильное” государство с помощью стрельбы и захвата заложников, осуществить косметические преобразования танками и кувалдами, практически никогда не удается добиться своего. Прославляемый воинственными путчистами путь приводит их в изгнание, на скамью подсудимых или на обочину истории, где им – как, например, ностальгирующему франкисту Техеро – приходится доживать свои дни совсем не в том государстве, которым они бредили когда выкрикивали лозунги с трибун и захватывали парламенты.
Пожалуй, главная особенность, присущая практически всем путчам и мятежам, состоит в том, что момент их планирования и осуществления провоцируется реальным или предполагаемым ослаблением режима.
В Испании в 1981-м подполковник Антонио Техеро и другие закоренелые франкисты взяли в заложники депутатов в надежде отправить в небытие охваченную экономическим кризисом и политической неопределенностью молодую демократию. В Японии группа молодых офицеров в 1936 году захватила несколько министерств, поскольку считала, что государство ослабло из-за коррупционных связей между чиновниками и промышленниками. Бывшие соратники каудильо и воинственные японцы стремились "укрепить" государство, но с одной оговоркой: действуя в обществах, где в амплуа “сильного лидера” уже выступал монарх, они называли своим основным противником не его, а когорту приближенных, якобы неспособных должным образом руководить страной. И те, и другие заявляли о своей преданности королю Хуану Карлосу и императору Хирохито соответственно, а свергнуть собирались правительство.
В отличие от революционеров, которые однозначно противопоставляют себя сложившейся системе и хотят снести ее до основания, путчисты часто видят себя не ренегатами, а, наоборот, лоялистами: единственными подданными, достаточно патриотичными, чтобы вернуть страну на “правильный” путь, даже если придется прибегнуть к насилию. И хотя в 1981-м с восстановления монархии прошло всего несколько лет, а полномочия короля значительно ограничивались конституцией, франкисты всерьез закладывались на то, что король поддержит их идею созданию чрезвычайного правительства и смещения премьера Суареса. Когда этого не произошло, путч захлебнулся: организаторы начали спорить о допустимых компромиссах, региональные командиры пошли на попятную.
Означает ли наличие сильного лидера, что путч – в отличие от революции – никогда не будет направлен на него как на ядро политической системы и, как следствие, что он никогда не будет полностью соответствовать интересам противников режима? Иными словами – значит ли это, что радикальные патриоты, выступившие против бюрократического аппарата при диктатуре, никогда не сойдутся с теми, кто протестует против диктатуры самой по себе? Почти наверняка – да, причем решающую роль тут сыграют не только идеологические, но и методологические различия.
Путчи японских и испанских военных преследовали намного более утопическую цель, чем подразумевающие тотальное уничтожение прежней системы революции: их участники стремились укрепить одни элементы действующей власти, разрушив другие, сохранить “дух” или ядро режима, избавившись от всего, что казалось им отступлением от патриотических идеалов. Парадокс заключается в том, что инструментами для подобных преобразований располагает демократическое государство – там недовольные могут протестовать и участвовать в демонстрациях, выдвигать свои кандидатуры или голосовать, формулировать инициативы и публично критиковать власть, не прибегая к насилию.
В милитаристских диктатурах, к возвращению, укреплению или установлению которых обычно стремятся путчисты, таких инструментов нет. И людям, стремящимся выковать “правильное” государство с помощью стрельбы и захвата заложников, осуществить косметические преобразования танками и кувалдами, практически никогда не удается добиться своего. Прославляемый воинственными путчистами путь приводит их в изгнание, на скамью подсудимых или на обочину истории, где им – как, например, ностальгирующему франкисту Техеро – приходится доживать свои дни совсем не в том государстве, которым они бредили когда выкрикивали лозунги с трибун и захватывали парламенты.
BY Хроники тоталитарного времени
Warning: Undefined variable $i in /var/www/tg-me/post.php on line 280
Mr. Durov launched Telegram in late 2013 with his brother, Nikolai, just months before he was pushed out of VK, the Russian social-media platform he founded. Mr. Durov pitched his new app—funded with the proceeds from the VK sale—less as a business than as a way for people to send messages while avoiding government surveillance and censorship.
How Does Bitcoin Mining Work?
Bitcoin mining is the process of adding new transactions to the Bitcoin blockchain. It’s a tough job. People who choose to mine Bitcoin use a process called proof of work, deploying computers in a race to solve mathematical puzzles that verify transactions.To entice miners to keep racing to solve the puzzles and support the overall system, the Bitcoin code rewards miners with new Bitcoins. “This is how new coins are created” and new transactions are added to the blockchain, says Okoro.
