Недавно в цифровом издательстве папье-маше вышел прозрачный роман Ани Фёдоровой, немножко написала о нём и о "чорном лесе" тони лашден для Театра to go — там можно найти и другие рецензии на все книги папье-маше от редакции. А вот о книжке с великим названием «Но это не точно»:
Эта небольшая книга — автофикциональный роман-припоминание, натянутая веревочка-леска, связывающая прошлое в один длинный запутанный рассказ, мерцающий негатив непроявленного детства. Прозрачные размышления о доме, любви к тем, кто тебя вырастил и ко всем версиям себя сливаются с ранящими воспоминаниями героини о школьной травле, первой любви, странных обидах и приметах времени.
Очень нежное и близкое многим выросшим на рубеже тысячелетий письмо, обнаруживающее общее культурное и немножко даже метафизическое ядро миллениальского детства. Клипы и музыка в плеерах и на кассетах, неблагополучные и дисфункциональные отношения со сверстниками и в семьи, что-то надломленное в родительском голосе, что-то страшное по телевизору фоном. В то же время много свободы, дачного веселья и сильных чувств.
Эта небольшая книга — автофикциональный роман-припоминание, натянутая веревочка-леска, связывающая прошлое в один длинный запутанный рассказ, мерцающий негатив непроявленного детства. Прозрачные размышления о доме, любви к тем, кто тебя вырастил и ко всем версиям себя сливаются с ранящими воспоминаниями героини о школьной травле, первой любви, странных обидах и приметах времени.
Очень нежное и близкое многим выросшим на рубеже тысячелетий письмо, обнаруживающее общее культурное и немножко даже метафизическое ядро миллениальского детства. Клипы и музыка в плеерах и на кассетах, неблагополучные и дисфункциональные отношения со сверстниками и в семьи, что-то надломленное в родительском голосе, что-то страшное по телевизору фоном. В то же время много свободы, дачного веселья и сильных чувств.
Прочитала 10 страниц, я уже люблю её (книгу Лэнг про сады):
«In this way it makes visible one of the most interesting aspects of gardens: that they exist on the threshold between artifice and nature, conscious decision and wild happenstance. Even the most manicured of plots are subject to an unceasing barrage of outside forces, from weather, insect activity and soil microorganisms to pollination patterns. A garden is a balancing act, which can take the form of collaboration or outright war. This tension between the world as it is and the world as humans desire it to be is at the heart of the climate crisis, and as such the garden can be a place of rehearsal too, of experimenting with inhabiting this relationship in new and perhaps less harmful ways»
«In this way it makes visible one of the most interesting aspects of gardens: that they exist on the threshold between artifice and nature, conscious decision and wild happenstance. Even the most manicured of plots are subject to an unceasing barrage of outside forces, from weather, insect activity and soil microorganisms to pollination patterns. A garden is a balancing act, which can take the form of collaboration or outright war. This tension between the world as it is and the world as humans desire it to be is at the heart of the climate crisis, and as such the garden can be a place of rehearsal too, of experimenting with inhabiting this relationship in new and perhaps less harmful ways»
Завтра в Переделкино будет фестиваль вокруг писательства, наблюдения за природой и текстовых практик. Я бы мечтала попасть, но не смогу из-за работы, а у вас может быть получится. Обещает быть сплошным кайфом 🌿 🥹
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Литературные мастерские Creative Writing School
Фестиваль литературного творчества «БЛИЖЕ» - Литературные мастерские Creative Writing School
Запишитесь на литературную мастерскую от профессиональных преподавателей: Фестиваль литературного творчества «БЛИЖЕ» - Creative Writing School.
Решила себя не щадить и прочитала друг за другом два автофикциональных текста, насквозь пропитанных телом и болью.
«Руки женщин моей семьи были не для письма» Еганы Джаббаровой — первая книга в русскоязычной серии Оксаны Васякиной, которая выходит в No kidding press. Спрессованное эмоционально, это путешествие-перемещение по телу, памяти и болезни. Главы отталкиваются от частей женского тела, раскручиваются и шунтируются внутрь семейной истории, увиденной глазами женщин: прабабушки, биби (тёти), мамы, дочери, захватывают обычаи и культуру азербайджанской общинности, патриархальности и религиозности, отражают это всё на женщинах и их телах. Героиня и её тело сковано не только обычаями и злыми языками, перебирающими каждую складку и косточку, но и неврологической болезнью, прогрессирующей, взявшейся из неоткуда. Книга, предсказуемо, насквозь про тело и его страдания, про большую нелюбовь и тягучее насилие, но еще про силу, мягкость и стойкость женщин, про отношения с дедушкой(что разорвало лично меня на кусочки от боли и любви) , про память о детстве, про обретение субъектности, про сожаление и сострадание.
«Отслойка» Алтынай Султан — автофикшн о сложных родах в обычном роддоме Алматы, над которым я рыдала примерно две трети книги: от страха, несправедливости, безысходности, узнавания, сострадания, стыда, от всего сразу. Роддом как лимб между настоящим миром "снаружи" и тем, о чем не говорят. Странное, стерильное, выхоложенное пространство, где много боли, ненужных нечутких процедур, которые кто-то придумал, но забыл отменить, много криков только что рожденных младенцев, а еще много тишины нерожденных, но об этом не говорят. Всем управляет странный протокол, куча документов и бесконечная усталость выгоревших людей. Уязвимое и обнаженное во всех смыслах тело женщины здесь — это только тело, тут лишают личности, оставляя её в гардеробе вместе с зимней курткой при входе. Документирование операции после отслойки плаценты и долгой недели восстановления после, не оставляет момента для отвлечения и раздумий, бьет наотмашь раз, а потом снова и снова, тут нет места вздоху и отдыху, сердце постоянно вынуждено работать на пределе. Сильное и честное, но невыносимое чтение, к которому нельзя быть готовым, но которое разбивает молчание вокруг того, о чем не говорят.
«Руки женщин моей семьи были не для письма» Еганы Джаббаровой — первая книга в русскоязычной серии Оксаны Васякиной, которая выходит в No kidding press. Спрессованное эмоционально, это путешествие-перемещение по телу, памяти и болезни. Главы отталкиваются от частей женского тела, раскручиваются и шунтируются внутрь семейной истории, увиденной глазами женщин: прабабушки, биби (тёти), мамы, дочери, захватывают обычаи и культуру азербайджанской общинности, патриархальности и религиозности, отражают это всё на женщинах и их телах. Героиня и её тело сковано не только обычаями и злыми языками, перебирающими каждую складку и косточку, но и неврологической болезнью, прогрессирующей, взявшейся из неоткуда. Книга, предсказуемо, насквозь про тело и его страдания, про большую нелюбовь и тягучее насилие, но еще про силу, мягкость и стойкость женщин, про отношения с дедушкой
«Отслойка» Алтынай Султан — автофикшн о сложных родах в обычном роддоме Алматы, над которым я рыдала примерно две трети книги: от страха, несправедливости, безысходности, узнавания, сострадания, стыда, от всего сразу. Роддом как лимб между настоящим миром "снаружи" и тем, о чем не говорят. Странное, стерильное, выхоложенное пространство, где много боли, ненужных нечутких процедур, которые кто-то придумал, но забыл отменить, много криков только что рожденных младенцев, а еще много тишины нерожденных, но об этом не говорят. Всем управляет странный протокол, куча документов и бесконечная усталость выгоревших людей. Уязвимое и обнаженное во всех смыслах тело женщины здесь — это только тело, тут лишают личности, оставляя её в гардеробе вместе с зимней курткой при входе. Документирование операции после отслойки плаценты и долгой недели восстановления после, не оставляет момента для отвлечения и раздумий, бьет наотмашь раз, а потом снова и снова, тут нет места вздоху и отдыху, сердце постоянно вынуждено работать на пределе. Сильное и честное, но невыносимое чтение, к которому нельзя быть готовым, но которое разбивает молчание вокруг того, о чем не говорят.
Сходили посмотреть на новый стильный книжный на гончарной улице «Чехов и компания»: высокие стеллажи с потенциально лицевой выкладкой, все любимки из независимых издательств (нашла вот себе новую Горалик даже), кафе с подиумной посадкой и зарубежными журналами про чтение и садоводство, супер закладочки и задел на свой мерч 💓❤️🔥
Ровно три месяца прикроватной книгой у меня была каноническая монография исследовательницы Унелмы Конкки о Карельских обрядовых плачах, которую пару лет назад роскошно переиздали Common place тиражом в семьсот экземпляров. С обширным фото-приложением и ягельными форзацами. Унелма Конкка была собирательницей северного фольклора, писательницей и исследовательницей, семью которой раскулачилив начале 30-х. В 1960-ые Конкка занялась очень разнородной и сложной традицией северной причети, которая в каждом районе Карелии была своя. Исследование она посвятила похоронным и свадебным причитаниям в Южной и Северной Карелии.
Карельская плачевая традиция (заплачки) — одна из самых стойких и сильных. Плач вообще — прародитель лирической поэзии. Причитания — женская поэзия, почти каждая женщина умела выразить горе и скорбь через заплачки и плачи, оберегала и знала обряды, консолидировала их в своей фигуре хранительницы и передавала дальше.
Поэзия причети — сложный метафорический язык плачей с символическими заменами обыденных понятий, целая система затемненных метафор и иносказаний, которой плакальщицы владели виртуозно, ни один плач не повторялся, слова не учились наизусть заранее, как в обычной песне. Плач — всегда импровизация, основанная на четкой традиции, вбирает в себя ситуативные обращения и метафоры, которые плачея умела слагать буквально налету. Безумно поэтичная и прозрачная образность — образ белого лебедя и души-птицы распространен в Северной Карелии, воплощение красоты бесконечной печали, Северная Карелия — страна озёр и «горьких еловых лесов», вся природная красота впитывалась в метафорику плачей, рождая уникальную поэзию.
Вообще, история похоронного обряда и сопутствующих ему действий и слов — удивительная, насыщенная и глубокая традиция, которую мы полностью утратили. Вся бесконечно вариативная палитра причитаний и плачей кажется таким красивым и правильным способом выразить и совместно прожить горе потери, и так странно и немного завидно наблюдать за поэтичной мудростью посмертия предков.
Из любопытных деталей обряда — в гробу проделывали окошко на уровне головы покойника справа, чтобы он мог «смотреть» и «наблюдать», а при опускании гроба в могилу и зарывании землёй всегда приплакивали хором, громко выли, причем в плачах были характерны мотивы-просьбы не «зарывать глубоко под камни, а уложить ивовыми прутьями» или «оставить хоть муравьиный ход» — всё для того, чтобы была иллюзия проницаемости между мирами, а с покойником можно было свидеться.
Обряды перехода были устроены по четким правилам, и главное, все в общине-деревне-роду знали, что делать и как действовать. Например, на шестой неделе (самый важный день, финал перехода) накрывали стол, и плакальщица шла на кладбище и причитаниями звала покойного и всех «родителей» прийти на трапезу. Входили умершие по белым рушникам, выкинутым через окно, а где-то оставляли накрытый стол с распахнутыми окнами, в каждом из которых по белому полотенцу «для входа» на ночь, причитали, зазывали покойных, и молча удалялись, возвращаясь только с утра.
Для примера красоты и образности, один из плачей, произносимых при омывании тела:
Отбелите до белизны белых лебедей моего белого хорошего [отца], чтобы не сошел он с белого света к белым прародителям необмытым.
Украсьте, подобно красивым зимним подорожникам, моего красивого хорошего, чтобы с красивого света не ушел он неочищенный к красивым прародителям.
Может, белый мой хороший придет ранней весной белым лебедем на первые прогалины. Я, сникший стан, хоть на его белизну поглядела бы.
Карельская плачевая традиция (заплачки) — одна из самых стойких и сильных. Плач вообще — прародитель лирической поэзии. Причитания — женская поэзия, почти каждая женщина умела выразить горе и скорбь через заплачки и плачи, оберегала и знала обряды, консолидировала их в своей фигуре хранительницы и передавала дальше.
Поэзия причети — сложный метафорический язык плачей с символическими заменами обыденных понятий, целая система затемненных метафор и иносказаний, которой плакальщицы владели виртуозно, ни один плач не повторялся, слова не учились наизусть заранее, как в обычной песне. Плач — всегда импровизация, основанная на четкой традиции, вбирает в себя ситуативные обращения и метафоры, которые плачея умела слагать буквально налету. Безумно поэтичная и прозрачная образность — образ белого лебедя и души-птицы распространен в Северной Карелии, воплощение красоты бесконечной печали, Северная Карелия — страна озёр и «горьких еловых лесов», вся природная красота впитывалась в метафорику плачей, рождая уникальную поэзию.
Вообще, история похоронного обряда и сопутствующих ему действий и слов — удивительная, насыщенная и глубокая традиция, которую мы полностью утратили. Вся бесконечно вариативная палитра причитаний и плачей кажется таким красивым и правильным способом выразить и совместно прожить горе потери, и так странно и немного завидно наблюдать за поэтичной мудростью посмертия предков.
Из любопытных деталей обряда — в гробу проделывали окошко на уровне головы покойника справа, чтобы он мог «смотреть» и «наблюдать», а при опускании гроба в могилу и зарывании землёй всегда приплакивали хором, громко выли, причем в плачах были характерны мотивы-просьбы не «зарывать глубоко под камни, а уложить ивовыми прутьями» или «оставить хоть муравьиный ход» — всё для того, чтобы была иллюзия проницаемости между мирами, а с покойником можно было свидеться.
Обряды перехода были устроены по четким правилам, и главное, все в общине-деревне-роду знали, что делать и как действовать. Например, на шестой неделе (самый важный день, финал перехода) накрывали стол, и плакальщица шла на кладбище и причитаниями звала покойного и всех «родителей» прийти на трапезу. Входили умершие по белым рушникам, выкинутым через окно, а где-то оставляли накрытый стол с распахнутыми окнами, в каждом из которых по белому полотенцу «для входа» на ночь, причитали, зазывали покойных, и молча удалялись, возвращаясь только с утра.
Для примера красоты и образности, один из плачей, произносимых при омывании тела:
Отбелите до белизны белых лебедей моего белого хорошего [отца], чтобы не сошел он с белого света к белым прародителям необмытым.
Украсьте, подобно красивым зимним подорожникам, моего красивого хорошего, чтобы с красивого света не ушел он неочищенный к красивым прародителям.
Может, белый мой хороший придет ранней весной белым лебедем на первые прогалины. Я, сникший стан, хоть на его белизну поглядела бы.
Вторая часть книги, как будто бы даже более объемная, посвящена свадебным обрядам и плачам. Свадебная плачея, причитальщица (или даже несколько) — главный человек при невесте до свадьбы и во время. Она причитала, а невеста неистово выла и плакала. Чем громче и обильнее плач — тем счастливее будет жизнь замужем. Во время самого главного обряда — свадебной бани, невеста иногда не могла идти от рыданий, и её везли до бани на лошади или несли на руках.
Расплетание волос — важная часть свадебного обряда, атрибут скорби и перехода в другой статус. Вообще, ритуалы вокруг волос наделены магическим сакральным значением — перед выданьем невесте расчесывают волосы все провожающие, причитывая, особенно мать, а после — заплетают в две косы. Волосы — объект причитывания у всех групп карел, символ девичьей воли, изменение прически важнейшая часть перехода от девичества к замужней женщине. Теперь очень хочется почитать исследование Нины Гаген-Торн о «Магическом значении волос и головного убора в свадебном обряде Восточной Европы», там столько диких и поражающих нюансов.
Особенно любопытно размышление о том, откуда вообще идет традиция "слезливой" свадьбы в Карелии. Это вряд ли связано с принудительным замужеством, так как на Севере договорные браки были редки. Скорее, свадебные плачи — про отрезание невесты (антилас) от её рода, расставание с прежней жизнью и примыкание к роду мужа в качестве вечно чужой, в чем есть глубокая несправедливость и трагизм. А еще это про обращение к умершим предкам и родичам невесты, про магическую сторону плачей-заклинаний, с помощью которых просят у мертвых счастья на будущую семейную жизнь. Бесконечно много интересного, в общем, на очереди монография Светланы Адоньевой «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок», stay tuned.
Расплетание волос — важная часть свадебного обряда, атрибут скорби и перехода в другой статус. Вообще, ритуалы вокруг волос наделены магическим сакральным значением — перед выданьем невесте расчесывают волосы все провожающие, причитывая, особенно мать, а после — заплетают в две косы. Волосы — объект причитывания у всех групп карел, символ девичьей воли, изменение прически важнейшая часть перехода от девичества к замужней женщине. Теперь очень хочется почитать исследование Нины Гаген-Торн о «Магическом значении волос и головного убора в свадебном обряде Восточной Европы», там столько диких и поражающих нюансов.
Особенно любопытно размышление о том, откуда вообще идет традиция "слезливой" свадьбы в Карелии. Это вряд ли связано с принудительным замужеством, так как на Севере договорные браки были редки. Скорее, свадебные плачи — про отрезание невесты (антилас) от её рода, расставание с прежней жизнью и примыкание к роду мужа в качестве вечно чужой, в чем есть глубокая несправедливость и трагизм. А еще это про обращение к умершим предкам и родичам невесты, про магическую сторону плачей-заклинаний, с помощью которых просят у мертвых счастья на будущую семейную жизнь. Бесконечно много интересного, в общем, на очереди монография Светланы Адоньевой «Свадьбы в России: ценности и социальный порядок», stay tuned.