Telegram Group Search
Как уходит время, опять прошло десять дней, и я ничего не достиг.

11 марта 1915, 31 год
За последние годы у меня была лишь только одна удачная фотография (а удачная фотография – это лишь такая, которая показывает тебя таким, каким ты хочешь выглядеть, раз уж в жизни тебе этого не удалось)...

Письма Фелиции, 03.12.1912, 29 лет
...может мозг и должен настолько засохнуть и затвердеть, чтобы когда-нибудь, со временем, можно было высечь из него искру?

Письма Фелиции, 13.03.1913, 29 лет
Нашел канал «Кино, говно и голуби»это тг исполнительного кинопродюсера, который работает в индустрии более 15 лет. Здесь вы найдете стабильный бомбеж от происходящего в российском и не только кино. Канал анонимный, а то коллеги обиделись бы на админа)

Различные новости, рецензии и рекомендации, мемы, подборки стоящих премьер в кинотеатрах. А, ну и инсайды, конечно же.

Рекомендую подписаться. Начать читать «Кино, говно и голуби» можно с этих двух постов.

О скандале вокруг «Мастера и Маргариты»
Интерактивная выставка по «Вилле Вонке курильщика»
Понимаешь, любимая, мой непосредственный начальник на службе своей непреклонной решимостью всегда придает мне сил. Я, конечно, не могу во всем ему следовать, но до известной степени осознанно могу ему подражать, а когда уже и подражать не могу, то хотя бы не теряю его из виду, стараясь следить за ним как за недосягаемым ориентиром. Так сегодня он заболел. В его отсутствие на мне лежит обязанность по утрам и в обед распределять поступающую на его стол общую корреспонденцию. Так вот, я возлежал в его кресле как неживой, людей которые ко мне входили, я не видел и не слышал, бессмысленным взглядом уставившись на глубоко безразличные мне письма, я думал только о том, что место мне дома, в теплой постели, но – вообрази только – даже от постели, даже от спокойного лежачего состояния я не ждал ни малейшего улучшения. Отчасти все это объясняется довольно просто: я мало, нерегулярно и плохо сплю, мало выхожу, всегда и во всем заведомо собой недоволен, вот все это и укладывает меня в кресло в полной беспомощности. И до самого обеда состояние мое не сказать чтобы слишком улучшилось. Как больной, поплелся я домой, всю дорогу в голове брезжила лишь одна мысль – о нескончаемости пути, который мне еще предстоит проделать. При этом я ничуть не болен, внешне по мне ничего не видно, только морщина на переносице залегает все глубже и в волосах все больше седины, которая даже стороннему взгляду все заметнее.

Письма Фелиции, 14.03.1913, 29 лет
я ленивый всегда, в деревне, в Праге, всегда, и особенно как раз когда я чем-то занят...

Письма Максу Броду, пятница, Прага, 07.08.1920, 37 лет
...любимая, зачем же Ты настолько поддаешься моему влиянию, что автомобильная авария представляется Тебе наилучшим избавлением от всех забот и тревог?

Письма Фелиции, 16.03.1913, 29 лет
Снова ободрился. Снова я ловлю себя, как мяч, который падает и который ловишь во время его падения. Завтра, сегодня начну более крупную работу, которая просто должна быть мне по плечу. Я не отступлюсь от нее, пока хватит сил. Лучше бессонница, чем такое существование.

17 марта 1912, 28 лет
Среди твоих писем всех прекрасней те, в которых ты оправдываешь мой «страх» и одновременно пытаешься внушить мне, что он неоправдан.

Письма Милене, понедельник, после обеда
Начались нервозности.

9 июля 1912, вторник, 28 лет
Мой отпуск заканчивается 20 марта, я слишком долго раздумывал, что мне делать, из чистой робости и нерешительности я дотянул до этих, самых последних дней, когда просьба о продлении отпуска превращается в почти неприличный шантаж. Ибо вообще-то естественнее было бы сначала спросить, что думает об этом директор, а затем в зависимости от его ответа подать заявление, потом это заявление предъявить администрации и т. д. Теперь же все это, конечно, слишком поздно, письменно уже ничего не сделаешь, вымогательский характер моих действий мог бы быть смягчен лишь моей устной просьбой, то есть я мог бы поехать в Прагу, но надо ли мне тратить время? Тогда с просьбой туда могла бы пойти Оттла, но вправе ли я просить ее об этом в ее состоянии? К тому же я не хотел бы объяснять ей все так же подробно, как тебе. Таким образом, ты один, Макс, остаешься человеком, на которого я возлагаю это бремя. Просьба моя заключается в том, чтобы ты по возможности скорее пошел к моему директору Одрстчилу с врачебным заключением, которое я прилагаю (я получу его только после обеда, надеюсь, оно будет таким, как мне обещали), лучше всего пойти туда к 11 утра; что сказать, ты знаешь, конечно, лучше меня, я хочу лишь сказать, как это себе сам представляю, например:

Я, разумеется, способен ходить в бюро (между нами говоря, способен выполнять и работу (!), которая там есть), но так было и до моего отъезда, однако так же несомненно, что осенью мне придется уехать опять и снова состояние мое будет немного хуже, чем прошлой осенью. Врач обещает мне длительную работоспособность, лишь если я останусь на 4–6 месяцев, поэтому я прошу продлить мне отпуск, пока что месяца на два, после чего снова пришлю подробное медицинское заключение. Я прошу этот отпуск, если мне его предоставят, за полное жалованье, за три четверти, за половину, только совсем без жалованья меня оставлять нельзя, и с переводом на пенсию тоже надо потерпеть. Впрочем, эти полгода можно не засчитывать и для продвижения по службе, и для пенсии. Такое отчасти ограниченное разрешение на отпуск было бы для меня даже облегчением, потому что я слишком хорошо сознаю, что я уже получил от этого отпуска в этом заведении. Конечно, так просить об отпуске, как это делаю я, нельзя, и это можно извинить только тем, что я до сих пор сомневался и лишь сейчас подробнее переговорил с врачом. Я также знаю, что сначала надо написать заявление и т. д., но, может, не поздно заявление написать задним числом, учитывая, что я могу рассчитывать на согласие оставить меня здесь и что я не должен буду 20-го приступать к работе. Если же это невозможно, я мог бы так или иначе на какое-то время приехать в Прагу.

Примерно так надо бы поговорить, и тогда, Макс, ты должен мне телеграфировать: «Оставайся» или «Приезжай».

Еще кое-что о директоре. Это очень добрый, отзывчивый человек, особенно ко мне он добр необычайно, правда, тут примешиваются и политические причины, ведь тогда он может говорить немцам, что необычайно хорошо относится к одному из них, хотя, в сущности, речь идет всего лишь о еврее.

И о жалованье поговори, пожалуйста, как следует, не упоминай также про богатство моего отца, ибо, во-первых, его нет, а во-вторых, если есть, то наверняка не для меня.

письма М.Броду, середина марта 1921 года, Матлиари, 37 лет
Я переехал, в комнату, которая раз в десять шумнее предыдущей, но в остальном несравненно прекрасней. Я-то думал, что местоположение комнаты и вид из нее для меня безразличны. Оказалось, нет. Без открытого вида из окна, без возможности видеть кусок неба, хорошо бы, допустим, с башней вдали, если уж нет привольных просторов, – без всего этого я жалкий, подавленный человечек, я, правда, не мог бы сказать, в какой степени в жалкости моей повинно именно мое жилище, но похоже, что в немалой; а в этой комнате у меня даже солнце с утра, и поскольку вокруг все крыши гораздо ниже, оно является ко мне без помех, целиком и полностью.

Но солнце у меня не только с утра, комната угловая, и два окна выходят на юго-запад. Но чтобы я не слишком задавался, надо мной, в (пустующем, никому не сданном!!) ателье, кто-то с утра до самого вечера топочет тяжеленными сапожищами и к тому же установил там некий, в остальном, судя по всему, совершенно бесполезный, аппарат, создающий звуковую иллюзию от игры в кегли. Тяжеленный шар, энергично кем-то запущенный, прокатывается по потолку из одного конца комнаты в другой, чтобы со всего маху врезаться в угол и с мощным грохотом отскочить обратно.

Дама, у которой я снял комнату, эти звуки хотя и тоже слышит, но пытается, поскольку для жильца, как известно, надо пытаться сделать все, отрицать шум логически – указанием на то, что, раз ателье не сдается, то, следовательно, оно пустует. На что мне остается только заметить, что этот шум – отнюдь не единственное беспричинное и как раз поэтому неустранимое мучение на белом свете.

Письма Фелиции, 21.03.1915
Человек, терзаемый своими демонами, совершенно бессознательно мстит ближнему.

Письма Милене. Пятница
Пуст, как ракушка на берегу, которую может раздавить нога любого прохожего.

23 марта 1915, 31 год
Как все подстерегает меня! Например, по дороге к врачу, часто именно там.

24 марта 1922, 38 лет
Любители литературы и искусства — для вас потрясающее предложение!

Представьте себе папку каналов в Telegram, где вы найдете не только каналы, посвящённые литературе с невероятными новинками и рецензиями и искусству с восхитительными картинами, а так же аудиосказки, канал о музеях с выставками, фильмами об искусстве и даже канал с магией балета.

А может кому-то захочется пораскинуть мозгами и сразится с закрученными загадками. А так же невероятный Кафка, проницательные стихи. Ну и конечно, изумительные мелодии — кайфуйте под классику!

Вот что точно покорит ваше сердце!

И самое замечательное — не нужно подписываться на каждый. Просто добавьте одну папку к себе и наслаждайтесь этим разнообразием литературы, культуры и искусства: https://www.tg-me.com/addlist/GoUeAcC5_ts5ZDJi

Загляните всего на минутку — что-то, что вы точно захотите почитать, посмотреть или послушать 😁
Твое сегодняшнее письмо так печально, а главное, боль в нем так запрятана, что я кажусь себе совершенно посторонним.

Письма Милене, понедельник
...одна из самых больших бессмысленностей в этом мире - серьезное отношение к вопросу вины.

Письма Милене, вторник
Мое посещение д-ра Штайнера.

Одна женщина уже ожидает (на третьем этаже гостиницы «Виктория» на Юнгманштрассе), но настоятельно просит меня пройти раньше ее. Мы ждем. Приходит секретарша и обнадеживает нас. Я вижу его в конце коридора. Нешироко раскинув руки, он приближается к нам. Женщина говорит, что я пришел первым. И вот я иду позади него, он ведет меня в свою комнату. На его черном сюртуке, который во время вечерних выступлений кажется навощенным (так он блестит своей чистой чернотой), теперь, при дневном свете (сейчас три часа пополудни), видна пыль, особенно на спине и плечах, и даже пятна.

В его комнате я пытаюсь выказать робость, испытывать которую не могу, тем, что нахожу самое неподходящее место для своей шляпы, кладу ее на маленькую деревянную подставку для шнуровки ботинок. Стол посредине, я сижу лицом к окну, он — с левой стороны стола. На столе бумаги с несколькими рисунками, напоминающими рисунки на докладах об оккультной физиологии. Номер «Анналов натурфилософии» лежит поверх небольшой стопки книг, кажется, кругом валяются еще книги. Но осматриваться нельзя, так как он все время старается заворожить посетителя своим взглядом. Когда же он не делает этого, нужно быть начеку, пока взгляд его снова не обратится на вас. Он начинает несколькими непринужденными фразами: «Вы ведь доктор Кафка? Давно ли вы занимаетесь теософией?»

Но я произношу свою заготовленную речь:

«Я ощущаю, что большая часть моего существа тяготеет к теософии, но вместе с тем я испытываю перед нею сильнейший страх. Я боюсь, что она породит новое смятение, которое было бы для меня очень опасным, ибо мое нынешнее несчастье как раз и проистекает из смятения. Смятение это вызвано вот чем: мое счастье, мои способности и всякая возможность приносить какую-то пользу с давних пор связаны с литературой. И здесь я переживал состояния (не часто), очень близкие, по моему мнению, к описанным вами, господин доктор, состояниям ясновидения, я всецело жил при этом всякой фантазией и всякую фантазию воплощал и чувствовал себя не только на пределе своих сил, но и на пределе человеческих сил вообще. Но покоя, который, по-видимому, приносит ясновидящему вдохновение, в этих состояниях почти не было. Я заключаю это по тому, что лучшие из моих работ написаны не в подобных состояниях. Но литературе я не могу отдаться полностью, как это было бы необходимо, — не могу по разным причинам. Помимо моих семейных обстоятельств я не мог бы существовать литературным трудом уже хотя бы потому, что долго работаю над своими вещами; кроме того, мое здоровье и моя натура не позволяют мне жить, полагаясь на — в лучшем случае — неопределенные заработки. Поэтому я стал чиновником в обществе социального страхования. Но эти две профессии никак не могут ужиться друг с другом и допустить, чтобы я был счастлив сразу с обеими. Малейшее счастье, доставляемое одной из них, оборачивается большим несчастьем в другой. Если я вечером написал что-то хорошее, я на следующий день на службе весь горю и ничего не могу делать. Эти метания из стороны в сторону становятся все более мучительными. На службе я внешне выполняю свои обязанности, но внутренние обязанности я не выполняю, а каждая невыполненная внутренняя обязанность превращается в несчастье, и оно потом уже не покидает меня. И вот к этим двум стремлениям, которых мне никогда не примирить, мне теперь прибавить еще третье — теософию? Не будет ли она мешать двум другим и не будут ли ей самой мешать эти другие? Смогу ли я, человек, столь несчастный уже и сейчас, довести всю троицу до конца? Я пришел, господин доктор, спросить вас об этом, ибо чувствую, что, если вы считаете меня способным, я действительно смогу принять все на себя».

Он слушал в высшей степени внимательно, по-видимому, совершенно не наблюдая за мною, полностью поглощенный моими словами. Время от времени кивал головой, что он, вероятно, считал вспомогательным средством для большей сосредоточенности. Вначале ему мешал небольшой насморк, у него текло из носа, он беспрерывно возился с носовым платком, усиленно работая пальцем в глубине каждой ноздри.

28 марта 1911, 27 лет
... к отсутствию вестей я по-прежнему не могу относиться спокойно.

Письма Фелиции, 28.03.1913, 29 лет
2024/03/28 22:17:23
Back to Top
HTML Embed Code: