Совиное гнездо. Гриша вчера звал меня фотографировать совиное гнездо. Был день пасмурный, я сказал, что завтра, пойдем, если будет светло. — Как-нибудь уберегу, — ответил Гриша. Оказалось, гнездо-то не он нашел, а тот, кто нашел, один мальчик, показал всем, и вот теперь десяток хищников рвутся замучить птенцов. — Упрошу, — сказал Гриша. На другой день он явился с Татей и рассказал, что один совенок из трех пропал, но что это вероятно родители перетащили в другое дупло. Это очень возможно, потому что отец и мать вначале ужасно кидались, прямо в лицо крыльями били, мальчишки же в них камнями, а ночью, вероятно, и перенесли.
— Ах! — воскликнула Татя, — смотрите, это что?
И показала нам. Рассмотрели: совиные головы. Значит, не птица перенесла, а мальчишки казнили. Гриша так рассказал, что казнят птенцов мальчики, обыкновенно расстреливают, есть маленькая пушка такая…
— Но за что же?
— Так ни за что, сова, говорят, вредная птица, под предлогом вреда.
— Под предлогом?
— Ну да, конечно. А дедушка говорит, что не нам судить, что в природе полезно и вредно.
16 мая 1930
— Ах! — воскликнула Татя, — смотрите, это что?
И показала нам. Рассмотрели: совиные головы. Значит, не птица перенесла, а мальчишки казнили. Гриша так рассказал, что казнят птенцов мальчики, обыкновенно расстреливают, есть маленькая пушка такая…
— Но за что же?
— Так ни за что, сова, говорят, вредная птица, под предлогом вреда.
— Под предлогом?
— Ну да, конечно. А дедушка говорит, что не нам судить, что в природе полезно и вредно.
16 мая 1930
Лунная ночь. Слегка прохладное светлое утро.
Рассмотрел, что вся работа Старова никуда, и сам он, такой умный, такой начитанный и речистый, теперь лежит вдребезги пьян, рядом с ним тоже пьяный сын его мальчик Пашка. Приходил рядиться на отделку нижнего этажа Василий Савельев, смотрели работу Старова. «А как хорошо говорит!» — сказал я. «Это всегда так, — ответил Василий, — значит, плохо работает». — «Почему так?» — «Потому что у каждого своя специальность». В словах Василия была глубокая ирония, просвечивающая в огромную массу настоящего трудового народа, где все делают молча, где разговор — серебро, молчание — золото.
17 мая 1927
Рассмотрел, что вся работа Старова никуда, и сам он, такой умный, такой начитанный и речистый, теперь лежит вдребезги пьян, рядом с ним тоже пьяный сын его мальчик Пашка. Приходил рядиться на отделку нижнего этажа Василий Савельев, смотрели работу Старова. «А как хорошо говорит!» — сказал я. «Это всегда так, — ответил Василий, — значит, плохо работает». — «Почему так?» — «Потому что у каждого своя специальность». В словах Василия была глубокая ирония, просвечивающая в огромную массу настоящего трудового народа, где все делают молча, где разговор — серебро, молчание — золото.
17 мая 1927
С утра постепенно стихает ветер и теплеет, к вечеру не колыхался ни один лист на березе, кричали перепела и дергачи. Окунь идет. В оврагах еще не отцвела черемуха, а уже и рябина цветет.
К вечеру не стало тепло, но стихло совершенно, и, слышно было, с леснины за 7 верст ревел водяной бык, а в Переславле играл оркестр.
В музее: Сергей Сергеевич сказал:
— Посмотрите, какой изумруд, — и показал зеленого жучка с отливом в золото.
Я что-то вспомнил: подобные прекрасному цветку существа, прилетающие на свежие экскременты, и сказал об этом.
— Так то муха.
— Ну да, — ответил я, — муха зеленая с золотым отливом.
— А это жук.
19 мая 1925
К вечеру не стало тепло, но стихло совершенно, и, слышно было, с леснины за 7 верст ревел водяной бык, а в Переславле играл оркестр.
В музее: Сергей Сергеевич сказал:
— Посмотрите, какой изумруд, — и показал зеленого жучка с отливом в золото.
Я что-то вспомнил: подобные прекрасному цветку существа, прилетающие на свежие экскременты, и сказал об этом.
— Так то муха.
— Ну да, — ответил я, — муха зеленая с золотым отливом.
— А это жук.
19 мая 1925
Попробуйте, друг мой, вспомнить свои годы, когда вы жили, не думая, едва ли вы вспомните: все что-то думалось. Но ничего, все равно, вспомните хотя бы, когда ваш поступок насквозь не продумывался, и ваши думы просто туманом, внутри которого жили вы, конечно же, не думая. Невозможно собрать из себя то, что рассеялось в пространство туманом, надо вернуться к тем пашням, деревьям, цветам и птицам, звездам, на которых клочками, как сено на кустах в лесу от продвигавшегося воза, повисли мгновения вашей необдуманной жизни… На брачной песне соловья как-то все сошлось в этом, но мне иная пластинка граммофона, услышанная на ходу из трактира, под открытым окном которого виднеются скромные цветочки желтой акации, мне больше говорит, чем песнь соловья. Ведь мы только условно говорим «соловей», подразумеваем под этим, конечно, каждый свой, никем не повторяемый брачный полет.
22 мая 1927
22 мая 1927
Говорят, что деревня вообще желает советов без коммунистов, надо разобрать, что скрывается за этой формулой…
Стенания и слезы, —
Палач везде палач.
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча!
23 мая 1920
Стенания и слезы, —
Палач везде палач.
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча!
23 мая 1920
Снег тощий этой зимы стаял вмиг, без единого дождика прошел весь Апрель, без влаги скупо, бездушно одевались деревья, и морозы-сороки перешли на Май и губили в Мае бутоны цветов...
В первых числах Мая было как в Октябре, небо хмурое откосом сошлось с землей, и казалось, туда, как в козий загон, угоняли, где сходится плоское небо с плоской землей.
Вижу, никогда больше не приснится, не привидится моя Грезица <единственная невеста — зачеркн.>. Как я этого раньше желал! а вот когда пришло — стало тупо жить, и в природе я стал будто зверь без чутья.
Мне предложили нужному человеку или даже в компании со мною снять в аренду в комитете мой собственный сад. Я сказал, что хотя это мне и выгодно, а все-таки не стану делать, потому что слишком глупо свой сад снимать у себя самого: закон это не признал, сад мой.
— По гордости, — говорю, — не сниму. Нужный человек сказал:
— Гордость — это нехорошо.
— Для вас, — отвечаю, — вы везде нужный, вам гордость вред, а мне гордость польза большая.
— Какая же, — сказал он, — может быть человеку от гордости польза?
— Конечно, не денежная, душевная.
— И душевной пользы от гордости нет.
— А вот есть!
— Не знаю...
Мы заспорили с нужным человеком, как Дон-Кихот с Санчо-Пансой, и кончили тем, что он признал во мне человека, которому гордость на пользу — барина, а в себе признал совсем другого человека, которому вся польза в смирении — слугу.
Я думаю после разговора: «Мы, русские люди, как голыши, окатались за сотни лет в придонной тьме под мутной водой, катимся и не шумим. А что этот нынешний шум — будто бы это не шум: это мы просто все зараз перекатываемся водой, неизвестно куда, не то в речку другую, не то в озеро, не то в море».
24 мая 1918
В первых числах Мая было как в Октябре, небо хмурое откосом сошлось с землей, и казалось, туда, как в козий загон, угоняли, где сходится плоское небо с плоской землей.
Вижу, никогда больше не приснится, не привидится моя Грезица <единственная невеста — зачеркн.>. Как я этого раньше желал! а вот когда пришло — стало тупо жить, и в природе я стал будто зверь без чутья.
Мне предложили нужному человеку или даже в компании со мною снять в аренду в комитете мой собственный сад. Я сказал, что хотя это мне и выгодно, а все-таки не стану делать, потому что слишком глупо свой сад снимать у себя самого: закон это не признал, сад мой.
— По гордости, — говорю, — не сниму. Нужный человек сказал:
— Гордость — это нехорошо.
— Для вас, — отвечаю, — вы везде нужный, вам гордость вред, а мне гордость польза большая.
— Какая же, — сказал он, — может быть человеку от гордости польза?
— Конечно, не денежная, душевная.
— И душевной пользы от гордости нет.
— А вот есть!
— Не знаю...
Мы заспорили с нужным человеком, как Дон-Кихот с Санчо-Пансой, и кончили тем, что он признал во мне человека, которому гордость на пользу — барина, а в себе признал совсем другого человека, которому вся польза в смирении — слугу.
Я думаю после разговора: «Мы, русские люди, как голыши, окатались за сотни лет в придонной тьме под мутной водой, катимся и не шумим. А что этот нынешний шум — будто бы это не шум: это мы просто все зараз перекатываемся водой, неизвестно куда, не то в речку другую, не то в озеро, не то в море».
24 мая 1918
Солнце садилось из самой тучи в лес большим лохматым несветящимся шаром. Иволга не пела. Играл комар.
25 мая 1925
25 мая 1925
Полный расцвет черемухи. Осиновый лист не вышел из краски. Сияющий роскошный день, с 5 у. до 10 у. бродил с Нерлью. Спугнули тетерку. Нерль легла по приказанию. Впервые познакомились со следом.
26 мая 1928
26 мая 1928
Продолжается жара. Цветут все сады. Вчера ушел гость. Я думаю, что он из семинаристов, потому что, во-первых, окаянный, во-вторых, пишет, в третьих, имеет благодушное сентиментальное чувство к природе. Он изнасиловал Иванова-Разумника, Ю. М. Соколова, Воронского, Ценского, Цявловского, меня… Является неожиданно, рекомендуется поэтом, читает стихи, среди которых есть и неплохие, просит написать о них несколько слов. Все пишут, не подозревая, что своим именем дают паспорт, возможно, отъявленному негодяю. Разумник дал ему рекомендацию к Гедройцу, а тот написал, что он у него украл золотые часы. И я, зная это, все-таки написал ему исключительно от охватившей меня радости, когда узнал, что он уходит.
Похож на волка. Стихи — волчий вой. Думаешь об этом человеке-волке и понимаешь, что только семья может быть школа альтруизма, социализма, коммунизма. Без этого воспитания внутреннего, люди вырастают волками, хотя будут служить, работать на соцфабриках, участвовать в профсоюзах, выполнять всякую «общественную нагрузку».
27 мая 1930
Похож на волка. Стихи — волчий вой. Думаешь об этом человеке-волке и понимаешь, что только семья может быть школа альтруизма, социализма, коммунизма. Без этого воспитания внутреннего, люди вырастают волками, хотя будут служить, работать на соцфабриках, участвовать в профсоюзах, выполнять всякую «общественную нагрузку».
27 мая 1930
Болят зубы, щека стала как мандолина. Живу и терплю. В природе по-прежнему сухо, летит пух. Лева звонился в Москву: тысяча обещана ко вторнику, другая пришла из Москвы. По всей видимости, домик я себе куплю.
28 мая 1926
28 мая 1926
Это было у меня с тех пор, как я себя помню: постоянная смена жизнерадостности с опустошением, таким, что дно показывается и ничего не остается, на чем размышление могло бы установить возможность завтрашнего дня. А завтра безграничная перспектива со всякими возможностями. В прошлом возникает какой-то путь, пройденный по законам, и в будущем ничего, и невозможно ничего выдумать, потому что все разбивается настроением: день цепляется за день, и складывается семилетие, но потом является десятилетие, и уничтожается семилетие.
Может быть, я могу наживать будущее, жить и наживать (какое прекрасное выражение), но это опять только кажется, потому что есть дни и есть годы, и семилетие, и десятилетие, иногда день отвергается днем, а иногда десятилетие отвергается новым десятилетием, а много ли их всех?
29 мая 1908
Может быть, я могу наживать будущее, жить и наживать (какое прекрасное выражение), но это опять только кажется, потому что есть дни и есть годы, и семилетие, и десятилетие, иногда день отвергается днем, а иногда десятилетие отвергается новым десятилетием, а много ли их всех?
29 мая 1908
Недомогаю. Сижу дома, а когда выхожу — не узнаю природу: так быстро все густеет, так роскошно. По утрам вижу, как раскрываются цветущие одуванчики, по вечерам замечаю, как они постепенно закрываются и золотая лужайка без них становится зеленой. В такие устойчивые майские дни понимаю Фета, который завешивал окна своего дома именно в самые для всех лучшие дни: слишком густа жизнь, не хватает себя на нее и надо прикрыться.
Завязалась какая-то глупость с покупкой домишка. Лева сегодня поймал автобус и поехал в Сергиев — Москву обделывать дела.
30 мая 1927
Завязалась какая-то глупость с покупкой домишка. Лева сегодня поймал автобус и поехал в Сергиев — Москву обделывать дела.
30 мая 1927
Духов день.
Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унес в комнату свет звезд, вот это действие звезд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за нее благодарить. Так при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец, — но конец неизбежен, или же оно временное и за ним последует радость…
31 мая 1920
Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унес в комнату свет звезд, вот это действие звезд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за нее благодарить. Так при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец, — но конец неизбежен, или же оно временное и за ним последует радость…
31 мая 1920